Конечно, кому-то написанное покажется слишком бесхитростным и откровенным, но это – документальное свидетельство очевидца, в памяти которого детские впечатления о суровых реалиях войны запечатлелись на всю оставшуюся жизнь.
В. Лаптёнков, член Липецкого краеведческого общества
Объявили войну в сорок первом году. Начался призыв всех мужчин в армию, по всей деревне шел крик, плакали жены, матери, дети. Наши отступали, шли сплошным потоком машины, лошади, военные. Мы тоже были в панике, стали запрягать лошадей и собрались ехать неизвестно куда, но тут узнали, что немец высадил десант, и мы остались дома. Во время отступления гнали много скота, овец, коров, но дорога была перекрыта немцами, и скотину бросали. Население ловило скотину, резали, заготавливали мясо, солили в дубовых бочках. В таком виде оно могло храниться очень долго. Спать по ночам не могли, все кругом горело, гремело и мы сидели на крыльце и смотрели, где зарево, какая деревня горит, спать было страшно.
А тут немцы охотились за «катюшей», и недалеко от нашей деревни они ее настигли. Но командир Флёров не растерялся, успел снаряды выстрелить, а «катюшу» взорвать, сам погиб и вся команда. Немцы долго возились, весь пепел перекопали, так ничего и не нашли. На месте взрыва сейчас стоит памятник Флёрову.
Немцы стали наводить свой порядок, колхозы были распущены. Немцы ехали на Москву довольные, радостные, ехали обозом на лошадях, лошади были крупные – тяжеловозы с толстыми ногами. Дети уже осмелели, стали спрашивать – пан, куда едете? Те довольные отвечали – «Москау». Но под Москвой им дали как следует, и радость их пропала. Зима была холодная, а они одеты были не для наших зим. Стали валенки отнимать у населения, даже на голову платки покрывать. Появились партизаны, немцы их боялись.
Наша деревня была близко около леса и немцы у нас не жили, боялись партизан. Через реку от нас находилась деревня Мощёнки, вот там и жили немцы, а к нам приходили днем и грабили, а если находили что подозрительное, как, например, газеты, да еще с рисунком, грозили расстрелом. В деревне жили трое мужчин – беженцы, в разных семьях, их немцы взяли, завели в сарай, дали очередь из автомата и сарай подожгли. Наш староста валялся у немцев в ногах, просил, чтобы их не убивали, но они его ударили прикладом и своё черное дело сделали. Старосту выбрал народ в присутствии немцев, он очень не хотел. Он всегда был с людьми, всегда старался предупредить людей о приходе немцев. Мама с утра садится у окна и только староста скажет – идут, уже знаем: идут немцы. Кур, поросят забирали сразу, если найдут, мы их прятали под домом. Коров забирали по очереди. Лошадей кормить нечем было и они бродили по улице, так как сено немцы отбирали своим лошадям.
Ночью приходили партизаны – наш дом стоял у самого оврага, и кусты тянулись до самого леса. Мама варила огромный котел картошек, они ели и уходили в лес. А когда выпал снег, партизаны приходили на лыжах и след был виден, а это грозило расстрелом. Каждое утро мама шла и заметала следы, мы жили в постоянном страхе.
Жить становилось все труднее и страшнее. Все люди деревни собирались в нашем доме и ночевали, в одиночку было страшно. Вот в одну такую ночь пришли партизаны и говорят, что надо уходить. Мама поставила корове побольше воды, сена, собрала нас, вещи на огороде закопала в снег и мы пошли в хутор Щелоки, там находились партизаны – лесом два километра. В деревне осталась одна старая бабка, которая не могла идти, ее немцы расстреляли, закопали в огороде.
На хуторе было домов десять, кругом лес. Здесь находились партизаны, десантники и остатки 33-й армии, беженцы. Десант выбрасывали на самолетах, их никто не встречал, куда идти они не знали, поэтому кто попадал к своим, а кто сразу в плен. Территорию наши занимали большую, в основном расположенную в лесах. В каждом селении свое правление, например, в деревне Высокое капитан приказал расстрелять бабку, которая не хотела отдать баночку мёда. Её вывели на расстрел, но на ее счастье мимо проезжал майор, узнал, в чем дело, и расстреляли самого капитана, это спасло многих жителей деревни.
До этого был расстрелян наш староста, никто даже не спросил, почему он стал старостой. Он никого не предал, а старался, как мог, помогать населению, он уговорил людей уйти к партизанам, но это никого не интересовало, одно слово – староста – и расстрел.
Нас поселили к хозяйке жадной, она должна была нас кормить, две семьи – всего шесть человек и десять партизан, а десантники должны были питаться своими продуктами, которые у них были с собой. Хозяйка варила суп из нескольких картошек и воды. Садились вокруг стола и дети и взрослые и ели из одной миски, а моим сёстрам – младшей и двоюродной – всего было по четыре года. Партизанам также наливалась миска на всех десять человек мужиков.
В других домах хозяйки были подобрей и кормили получше, а нам голодно было. Старшую сестру Валю, ей было четырнадцать лет, постоянно отправляли траншеи копать. Снег был глубоким, это был конец сорок первого – начало сорок второго года. В доме люди спали везде, где только можно приткнуться. Нам разрешили молотить овес колхозный, который лежал не обмолоченный в овине, молотили вручную вальками, а потом зерно толкли в ступе и получалась мука, а из этой муки варили кисель.
Но несмотря на такую жизнь, мы, дети, все равно играли, катались на саночках. С нами в одном доме жили два офицера – Попов и Шереметьев. Шереметьев был очень весёлым человеком, любил детей, бывало, возьмет гитару, частушки поёт, а нас плясать заставляет, и мы плясали, так он веселил нас, мы очень полюбили его.
В то время в каждом доме был окоп в огороде, где прятались от бомбежки. И вот как-то налетели немецкие самолеты и начали нас бомбить. На каждый дом по самолету. Бомбежка была страшной, волна воздуха врывалась в окоп, так и казалось, что он взлетит на воздух, мы сидели и молились. Мы остались живы, Господь нас спас. Все затихло, дома горели, немецкие танки входили в хутор, и мама повела нас дальше в лес.
В лесу сидела наша деревенская женщина со своими детьми и она стала звать маму остановиться в лесу, там было и много солдат, но мама не послушала и сказала: «Нет, в деревне лучше». Здесь мама была права: зима, лес был голым, и только мы вышли из леса, как налетели туда самолеты, но уже не с бомбами, а с пулеметами, и очень много погибло военных, спрятаться было негде – ни траншей, ни окопов. Эта женщина пошла с нами, нам снова Господь помог.
Переночевав в деревне Красное, мы пошли дальше в деревню Коростели, в этой деревне жила мамина подруга, вот к ней мы и пришли. У подруги муж погиб, у нее было трое детей. Она полностью доверила маме и своих детей, и нас. Мама готовила и всех кормила, здесь мы были сыты.
В доме прямо на полу лежали раненые солдаты, их было много, к ним один раз в день приходила медсестра и приносила еду в ведре, вот и весь уход. Мама, чем могла, помогала – водички погреть, попоить. Каждую ночь прилетал самолет, и раненых старались отправить в Москву, в основном, командный состав.
Однажды играли мы на улице, решили зайти в овин и увидели: по самую крышу лежали тела военных. Зима была морозная, хоронить было некому, и их просто складывали штабелями друг на друга, мы испугались и убежали домой.
Но вот и в эту деревню с утра полетели мины, люди стали уходить в лес. У каждой семьи в лесу был окоп и запас продуктов. У нас ничего не было, но нас пустили – двоих в один окоп, двоих в другой. Мы сидели в этих окопах пять дней, сидеть было тяжело, даже ноги вытянуть было некуда, и есть нам было нечего.
Мы решили выходить из лесу, ждать было нечего и бежать некуда, кругом немцы. И вот в один день нашли белую тряпку, привязали на палку, выстроились в ряд и пошли в деревню. Были женщины и дети, нас никто не тронул. Зашли в первый попавшийся пустой дом, на полу лежала солома, где лежали когда-то раненые. Зашёл немецкий офицер, посмотрел на нас и ушел. Мы переспали на этой соломе.
Мама говорит: «Всюду немцы, нужно идти в свою деревню». И рано утром мы пошли. Был конец марта, уже кругом лужи и идти было тяжело. Дорога была кошмарная, убитые люди и лошади, но мы шли ко всему безразличные. Когда подошли к Щелокам, я увидела лежащего навзничь Шереметьева, он лежал как спал, в белом маскировочном халате, крови нигде не было видно, наверное, убит был в спину, мне хотелось плакать…
В нашей деревне многие дома были разорены, но те, в которых жили немцы, были целыми. В нашем доме жили финны, в дом нас, конечно, не пустили. Переводчик разрешил нам переночевать в бане. Под баню был приспособлен тёткин дом, там было тепло и мы с радостью уснули. На день мы должны были освобождать баню. У младшей сестры Лиды лицо было покрыто сплошной болячкой, мы ее посадили на печку под занавеску у соседки, а у той жили немцы, и как мы ей не приказывали, Лида все равно высунулась. Немцы заметили, как залепетали! Хозяйку заставили мыть все стены, а нас больше никуда не пустили. Мы поселились в доме, где не было пола и крыши, но была русская печь. Мама затопила печь, и мы легли спать, я, помню, спала на загнетке, остальные на печке, и так мы стали жить в этом доме.
Полов не было, мама найдет где доску, бревно и укладывает на пол и получался настил. Во время дождя мы накрывались солдатской палаткой и сидели. Есть было нечего, мама где-то достала зерно ржи, проросшее, мы его сушили, варили какой-нибудь суп. Мы стали побираться с мамой, но подавали плохо, к дому еще не подошли, уже кричат – «Не прогневайтесь!», но мы ходили, выхода другого не было.
Есть становилось совсем нечего. Мы стали пухнуть от голода. Я помню, как печально было мамино лицо. Но тут из нашего дома выехали финны, и мы перебрались в свой дом. Он был светлый, и полы, и потолки, и даже сохранились подушки наши, это была большая радость. Стали появляться крапива, лебеда, щавель рвали, рубили, мама пыталась печь лепешки из этой травы, но обвалять было не в чем, но все равно пекли. От этих лепешек рот был зеленый, трава набивалась между зубами, но голод не проходил.
Наша деревня считалась партизанской и какая немецкая часть не приедет, все знают, что мы партизаны. Поэтому нас никуда не выпускали без разрешения. И когда уже не было никакого выхода, оставалось только умирать с голода, мама пошла к коменданту просить разрешения пойти в деревню Софоново, где жил папин двоюродный брат. Комендант – потомок бывшего здешнего помещика – к людям относился по-хорошему, и нам выписали пропуск, тетка с внучкой и я с мамой пошли в Софоново. Через реку Угру проходили вброд. Пришли мы только к вечеру мокрые, голодные, но тетя Паша, так звали жену папиного брата, встретила нас радушно, за что мы ей благодарны всю жизнь. Она нас обсушила, накормила и дала нам муки, сколько могли донести. Теперь травяные лепешки обваливали в муке. У нас не было соли и спичек, но мы находили выход: брали паклю, какие-то специальные камни, выбивали искру и разжигали огонь. То же и с солью: где-то нашли удобрение красное, очевидно, калийное, сначала разводили водой, а потом добавляли в продукты.
Мама по характеру была тихим человеком, никогда ни с кем не ругалась, но и сложа руки не сидела, она все делала, чтобы нас накормить. И вот она вспомнила, что до войны в Знаменке был «Заготскот», там забивали скотину, а шкуры солили и складывали. Вот эти шкуры говяжьи мама и обнаружила. Принесла шкуру домой, на ней оказалось много соли. После обработки на огне из нее варили холодец, это было наше спасенье от голода, и соль у нас появилась.
Наступило лето сорок второго года. Огород стали копать лопатой вручную, задание получали на каждый день от мамы – по скольку должны вскопать. Делили участками и копали каждый свой участок, иначе гулять не пойдем. Семян для посадки не было, что напобирались картошки – всю посадили. В лесу стали созревать ягоды, бывало, наберём ягод и несём в Знаменку немцам продавать, ходим по домам, где жили немцы, кто даст кусочек хлебушка, а из этого хлеба мама варила суп.
Тут стала рожь созревать, пойдем в поле нарежем колосьев, обожжем усики на костре – зерна молодые, мягкие, такие вкусные! Потом рожь поделили нивами и каждый свою ниву жал серпом, молотили вручную, цепями, вальками, кто как мог. С первого намолота наварили каши и наелись, впервые за долгое время, хотя это было зерно ржи, сваренное на воде.
В Знаменке немцы резали скот, а потроха меняли жителям, в основном на ягоды, грибы – только лисички, то что им нужно. И вот мы стоим, каждый держит свой товар, вдоль дороги, а чтобы попасть к потрохам, нужно пробежать через дорогу и в конец сада, а немцы стоят с плетками, и вот кому скажут, кто понравится, «проходи», он бежит бегом. А некоторые самовольно пытаются пробежать, вот тут в ход пускают плетку.
Мы заготовили немного зерна, кое-каких овощей, особенно бурака было много, грибов насолили, насушили. Из бурака мама пекла лепешки, но их нужно обваливать в муке. Какой-то дальний наш родственник сделал нам ручную мельницу, и мы могли молоть зерно в любое время.
В немецкой армии были венгры, чехи, нам это было тяжело различить, но они сами старались сказать, кто они есть. Обычно они были вперемешку с немцами, один чех жил у нас в доме, он показывал фотографии своих детей. Чех этот был добрым, он каждый день оставлял мне еды от своего пайка, а конфеты, которые давали на паёк, он все раздавал детям. Был немец, молодой парень Ханс, ему каждую неделю присылали посылки родители, он угощал молодых девок и очень любил играть с ними в карты и танцевать вальс.
К зиме немцы часто стали меняться, одни уезжали, другие приезжали, снова настало неспокойное время. Немцы стали голодать, часто просили у мамы чего-нибудь поесть. Мама научила немцев: вам дают ячмень для лошадей, а ты принеси матке, я вам испеку хлеба. Вот тут солдаты и начали таскать ячмень, мама испечет им буханочку, остальное себе, и нам становилось сытней.
Наступил 43 год, немцы начали отступать, уже постоянных немцев не было, а потом и совсем уехали, иногда приезжали, ночевали и тут же уезжали, говорили, передовые части. Немцы снова искали продукты. Мама напечет хлеб из тёртой картошки и положит на стол, а настоящий за печку прятала, они посмотрят и уходят. Стали молодежь забирать в Германию, у нас забрали старшую сестру Валю и других девчат, их уже отвезли в Знаменку и оставили ночевать в церкви, они ночью сбежали, пришли домой.
С этого времени, как только немцы появлялись в деревне, мы Валю прятали в печке, под полом, куда только можно. Но вот как-то немцы зашли с другого конца деревни и стали предупреждать, что дома начнут поджигать. Валя у соседки спрятана. Нас мама стала одевать, обувать в лапти, и только успела вывести на улицу, как наш дом загорелся.
И мы снова остались безо всего. Я помню, мы сидим на горочке около своего дома, а он горит, и горит вся деревня. Нас мать повела в деревню Мощёнки, нашли пустой дом и поселились в нём.
За молодежью началась настоящая охота, и этим занимались в основном полицаи, от них было прятаться гораздо тяжелее, нежели от немцев. Полицаи – это люди-предатели, и они лучше знали, куда могли схорониться молодые девушки. Однажды Валя и ещё семь девчат просидели в колхозном коровнике наверху на балке, а это было зимой в феврале, как куры на насесте.
Потом прибежал брат одной девушки, говорит: «Аня, идём, а то полицаи вместо тебя мать забирают». Аня пошла, но девчатам сказала: «Не бойтесь, я вас не выдам.» И слово своё сдержала.
Хотя мы никаких известий не получали, но заметно было, что немцы отступают. И вот однажды они ушли, побросав повозки: на каких был товар, на каких – продукты. Старшая сестра не проспала: ухватила один мешок и принесла домой, он был набит байковыми одеялами и даже была новая шинель, для нас это было большое дело, так как мы были раздеты-разуты.
Утром, когда и мы уже проснулись, полная тишина, никого не было, кроме трёх немцев раненых, – отступали так быстро, что их бросили. Люди стали волноваться, вышли все на улицу. Кто-то сказал, что приходила наша разведка на другую улицу. И, наконец, показался отряд в белых маскировочных халатах, но такие халаты были и у немцев, и у русских, вот стоим и думаем: прятаться или встречать. Уже подошли близко и стали видны звёздочки на шапках. Наши солдаты были ещё в зимней одежде, даже в валенках. Женщины кинулись обнимать солдат, такой поднялся крик, женщины плакали, описать нельзя.
Так нас освободили от немцев в 1943 году, в марте.
"Петровский мост". Мария Федулова